О «еврейском столетии». Часть IV

Сомнительно и то, что антиеврейская кампания была связана как-то с личностью Сталина. Юрий Слёзкин пишет, например: «После смерти Сталина антиеврейская кампания выдохлась». У меня такого впечатления не осталось. Мне помнится, что кампания (и протесты против неё) продолжались, пока существовал Советский Союз, во всяком случае, во все время правления Брежнева. Именно тогда появился термин «космополит». Этот термин был характерен для ситуации того времени. Советский режим осознал свою отделённость от еврейства. Но в то время, как противоположная сторона, не стесняясь, называла режим и тираническим, и колониальным, и вообще, «империей зла», публицисты режима явно опасались назвать противоположную сторону. До смерти Сталина был принят термин «сионист», после — «космополит». Но к этому времени (после смерти Сталина) относится кампания, которую при каком-то понимании этого термина можно назвать антисемитской. Евреи не допускались на определённые места и в качестве студентов некоторых институтов. При этом была использована система анкет, характеристик и т. д., разработанная первоначально как орудие борьбы с бывшими офицерами, чиновниками, «кулаками» или их детьми.
Надо сказать, что кампания касалась лишь самых «верхов» элиты. Так, евреи не допускаются в несколько самых элитных институтов и на избранные факультеты университета. Во всяком случае, я не слышал ни об одном случае, когда ребенок не получил бы высшего образования из-за того, что один из его родителей — еврей. В значительной степени это происходило на моих глазах. И я часто тогда задумывался над тем, что это такое — выполнение инструкций, спущенных «сверху», или инициатива «снизу»? И, наконец, я пришёл к выводу, что и то, и другое. Выросла новая советская элита. Она думала о своих местах и о местах для своих детей и видела, что свободных мест остаётся маловато. Например, во время войны в партию иногда вступала целая воинская часть. Так многие люди оказались в партии, то есть в элите, не имея идейных коммунистических убеждений, или движимые патриотическими эмоциями. Потом это обрастало «идейными» соображениями. И часто людям казалось, что они действуют из-за идейных соображений. Характер этих «идейных» соображений можно представить себе на основании цитат, приведенных в книге. Например, автор цитирует М.С. Агурского: «Можно ли было ожидать, что народ, давший уже при Советской власти и политических лидеров, и дипломатов, и военачальников, и хозяев экономики, согласится на состояние сословия, высшей мечтой которого было получить должность заведующего лабораторией в ЭНИМСе или старшего научного сотрудника в ИАТе? Евреи были задавлены и унижены в гораздо большей мере, чем всё остальное население». И автор комментирует: «На первый взгляд, это утверждение может показаться безнадёжно неверным и, возможно, безнравственным. Некоторые депортированные народы по-прежнему жили в ссылке. Некоторые христианские конфессии были официально запрещены. У многих кочевых сообществ насильно отбирали детей. Большинству советских граждан не разрешалось жить в больших городах, не то что работать в элитных научно-исследовательских институтах. А большинство сельских жителей, независимо от их национальности, не имели паспорта и являлись государственными крепостными». Автор далее разъясняет: «Евреи не были задавлены в большей мере, чем остальное население, но они ощущали себя более униженными по причине их более высокого и более уязвимого положения в советском обществе. Надо представить себе и психологию народа, прошедшего Великую Отечественную войну под руководством своих, какими бы они ни были, политиков, лидеров и дипломатов, и военачальников, и хозяев экономики, когда он сталкивается с подобным, плохо скрываемым от зрителя, отношением, разлитым во всей тогдашней жизни». Мне кажется, что автор не прав, когда считает, что утверждение М.С. Агурского, «на первый взгляд, может показаться,.. возможно,.. безнравственным». Оно и было безнравственным. А таким настроением была проникнута большая часть тогдашней элиты. Это и давало почву для идеологии, питавшей антиеврейские меры «снизу».
Как ни объяснять это столкновение, но советский коммунистический режим разошёлся с еврейством и был уничтожен, как некогда режим царский. Вероятно, этот фатальный для коммунистического режима разрыв между ним и еврейством связан также и с подъёмом чувства еврейского патриотизма, произошедшего под влиянием жестокостей, жертвами которых стали евреи, оставшиеся на оккупированной немцами территории. Того, что позже стали называть «Холокостом». Автор не раз цитирует воспоминания реальных лиц и художественные произведения, показывающие, что в атмосфере их господства в 30-е годы многим евреям казалось, что они забыли о своей национальности. Например, согласно воспоминаниям известного философа Виталия Рубина, он учился в одной из лучших московских школ: «Больше половины его одноклассников были евреями. Понятно, что еврейский вопрос там не возникал, и не только в негативном антисемитском его смысле. Он не возникал вообще. Все евреи знали, что они евреи. Но считалось, что всё относящееся к еврейству, это дело прошлого». Эта же мысль высказывается очень многими авторами — от самого известного тогда журналиста Ильи Эренбурга до подсудимых по процессу ЕАКа. Но наиболее ярко это выражено в романе В. Гроссмана, герой которого: «…Виктор Павлович (»Пинхусович«, но мать переделала его отчество) Штрум (…) никогда до войны не думал о том, что он еврей. Никогда мать не говорила с ним об этом — ни в детстве, ни в годы студенчества. Никогда за время учения в Московском университете ни один студент, профессор, руководитель семинара не говорил с ним об этом». Но вот он получает письмо от матери, последнее перед её отправкой в гетто, где её уничтожили немцы, в котором написано: «Я никогда не чувствовала себя еврейкой. А вот в эти ужасные дни моё сердце наполнилось материнской нежностью к еврейскому народу. Раньше я не знала этой любви. Она напоминает мне мою любовь к тебе, сынок». Следующая цитата, это уже текст самого автора: «Последнее письмо матери заставило его услышать »голос крови«. Вид освобождённых территорий, »Украины без евреев«, как назвал увиденное Гроссман, — мог придать его голосу новую силу». Так возник ещё один источник трения евреев, проживавших в России, с окружающим населением. Оказывается, что, как вспоминал Виталий Рубин, «все евреи знали, что они евреи», но это чувство в некоторых случаях не проявлялось, а в других оживало; это загадочное чувство охватывало всех евреев мира при каком-то одним им известном определении понятия «еврей».
Например, Слёзкин пишет: «Был один вопрос, в котором все внуки Бейлки сходились, и вокруг которого можно было организовать их чрезвычайно значительные финансовые, интеллектуальные и политические ресурсы — благополучие их заграничных соплеменников». Как внуки Бейлки определяли, кто является их соплеменниками? Это свойство забывать о своей национальной принадлежности в период благополучия и вспоминать о нём в тяжёлые времена, да во всём ещё мире, и является, как мне кажется, коренным отличием евреев от других народов. Как же понимать это забывание в период благополучия? Ведь при другом «прочтении» это может быть охарактеризовано как сознательный обман.
Встает вопрос и о Левинсоне, герое повести Фадеева «Разгром», о котором написано, что он «беспощадно задавил в себе бездейственную сладкую тоску, всё, что осталось в наследство от ущемленных поколений, воспитанных на лживых баснях». Не выдаёт ли автор желаемое за действительное? Ввиду того громадного напора, который автор описывает выше, внукам Бейлки кажется вполне реальным предположение, что изменение отношения советской власти к эмиграции евреев является следствием давления советских евреев, советского еврейства. Почему же предполагать, что внуки Бейлки принимают благополучие их заграничных соплеменников так близко к сердцу, а внуки Годл этого свойства лишены?
Таким образом, видно, что евреи в РФ вполне способны играть существенную роль в жизни страны и что есть вопросы, в которых их интересы отличны от интересов основной массы населения. Может быть, с точки зрения какой-то загадочной истории мирового еврейства, непонятной, видимо, и самим евреям, автор прав, считая, что: «Русская фаза еврейского века завершена». Но для русских этот вопрос далеко не утратил своей актуальности и ещё долго не утратит.
Теперь можно вернуться к главе первой. Там автор высказывает мысль, что евреи ничего особенного не представляют, таких наций много. Он включает евреев в группу наций, живущих среди других «и выполняющих обязанности, которыми коренные жители заниматься не хотят или не могут». В качестве других примеров таких наций он приводит цыган, парси, китайцев — на Дальнем Востоке и др. Он приводит множество примеров племён в Африке и Азии, которые ведут аналогичную жизнь. Он считает, что черты таких общин воплощены в греческом (или римском) боге Меркурии, и называет членов этих общин «меркурианцами». Как пишет автор: «Они были потомками или прародителями Гермеса (Меркурия), бога всех тех, кто не пасёт стада, не возделывает землю и не живёт мечом, покровителя посредников, переводчиков и перебежчиков, защитника мастерства, искусства и хитроумия». Жителей окружающего народа он называет «аполлонийцы», видимо, имея ввиду известный в греческой мифологии рассказ о краже новорожденным Гермесом коров Аполлона, — есть такой гомеровский гимн. Мне представляется, что основное содержание книги, главы от второй до четвёртой, является самым лучшим опровержением такой концепции. Ведь автор не приводит статистики немецких или венгерских банков, возглавляемых цыганами, парси или китайцами. Никому не придёт в голову писать книгу о влиянии цыган или любого из названных автором африканских племён на русскую или какую-либо другую революцию. Если бы концепция автора была справедливой, то немедленно возник бы вопрос: чем же определяется особая роль евреев, а не других «меркурианцев» в русской, американской, немецкой и т. д. истории? Видимо, автором верно замечено свойство евреев быть, как он многократно говорит, «чужаками» в окружающем их обществе. Это одна из причин их влияния, но, вряд ли, она основная. Мне кажется, основная ценность книги Слёзкина «Эра Меркурия» в обилии фактических данных, которые в ней приводятся, а также в ненавязчивости изложения. Часто автор приводит две противоположные точки зрения, но сам воздерживается от того, чтобы высказать свою. Впрочем, симпатии автора книги очевидны. Он дает нам возможность почувствовать движущие силы и эмоции тех, кто, с точки зрения русского читателя, мог бы восприниматься как «противник» в драме, далеко ещё не законченной.